Об эксперте: Полина Аронсон — публицист и социолог, редактор порталов openDemocracy и dekoder, автор книги «Любовь: сделай сам. Как мы стали менеджерами наших чувств».
— Если мы попробуем представить себе новых романтических героев и героинь, которые идеально отражают дух нынешнего времени, то какими они будут? Какие у них взгляды на любовь?
— Если попытаться помыслить в знакомых картинках из массовой культуры, то героиня суперсовременных любовных историй прошла путь от героинь раннего «Секса в большом городе» к героине сериала «Дрянь».
«Секс в большом городе» — сериал, который был запущен в конце 1990-х. Его героини — трудяги любви, любовь для них — это производство, которое определяется достаточно предсказуемыми контрактными формами отношений. Есть определенные правила и идея, что нужно познать себя, определиться со своими потребностями, затем сделать правильный выбор — найти такого партнера, который эти потребности удовлетворит. Тогда в качестве продукта вы получаете те самые здоровые отношения. Этот контракт и договоренности могут пересматриваться, у партнера или у вас могут появляться новые потребности, но, в принципе, вами руководит хотя бы надежда на то, что вы найдете человека, с которым в долгосрочных отношениях что-то сможете выстроить. Это не значит, что люди не расходились. Уже на тот момент как минимум половина брачных отношений заканчивалась разводами. Но сохранялся принцип, сохранялся идеал — вознаграждение стабильностью за долгие годы эмоционального труда и самосовершенствования.
Это очень похоже на то, как был устроен рынок труда в тот момент. Сотруднику нужно очень много работать, стараться, превзойти самого или саму себя, перепрыгнуть через голову, и в итоге получить большой приз: постоянную работу с долгосрочным контрактом и пенсионными отчислениями, которые могут обеспечить счастливую старость и ипотеку.
В разговоре с моей коллегой — социологом Анной Шадриной — мы пришли к выводу, что женщины «Секса в большом городе» — это «эмоциональный пролетариат». Героиню же сериала «Дрянь» Анна Шадрина назвала «эмоциональным прекариатом». Это субъект, который постоянно переключается с одного проекта на другой, и его главная задача — быть в нужное время в нужном месте с нужным продуктом. У него нет даже мечты о постоянном партнере. Идея удовлетворения потребностей при этом сохраняется, но за счет уже не постоянного контракта, а за счет цепочки событий, в которых он должен поучаствовать.
Замечательный социолог Ева Иллуз называет этот тип личности «частный эмоциональный предприниматель». Это человек, который постоянно занят поиском события, в которое можно правильно вложить свои ресурсы, силы, переживания, эмоции, удовлетворить свои потребности и быстро выйти, чтобы переключиться на следующее событие. Это люди, у которых нет стабильных производственных отношений ни в трудовой жизни, ни в любовной, вообще ни в какой.
Еще в середине XX века американский социолог Филипп Риф говорил о том, что появляется новый тип личности — «психологический человек», он описывает его так: «антигероический, расчетливый, тщательно ведущий счет тому, чем он доволен, а чем — нет, рассматривающий отношения, не приносящие выгоды, как грехи, которых надо избегать». То есть психологический человек — это технократ, который верит, что если очень хорошо над собой поработать, то можно разобраться в эмоциях, разложить их по полочкам и начать каким-то образом ими грамотно управлять. Как частный эмоциональный предприниматель этот психологический человек стремится максимизировать свой эмоциональный опыт, получить дивиденды.
На самом деле, психологический человек очень уязвим. Если мы посмотрим на ту же «Дрянь» — она изо всех сил старается не привязываться, как теперь говорят, «не залипать». Она отчаянно ищет возможности на кого-то или на что-то опереться — и одновременно понимает, что из этого ничего не выйдет, опору она не найдет ни в семье, ни в дружбе, ни в любви. «Дрянь» в своих монологах говорит от лица поколения, которое чувствует себя оголенными перед миром и все время ждет, что любая близость может принести боль, разочарование.
— Получается, что новые герои отрицают привычные идеи о том, что над отношениями нужно работать и идти в них на компромиссы. Возможны ли при таких условиях долгосрочные отношения?
— Мне кажется, что одновременно в обществе существует несколько моделей понимания того, что такое отношения, и они очень сильно связаны с поколенческими, социально-экономическими различиями.
У нас есть поколения, которые сформировались еще в социалистические времена, они ориентированы на коллективные формы бытия. У них нередко бывают достаточно патриархальные и жесткие представления о том, что должна женщина, а что должен мужчина, и отношения в семье, в интимной паре выстраиваются по схеме, в которой, в первую очередь, гендер определяет роли всех участников.
При этом одновременно есть поколение тех, кому сейчас около 40 лет, которое в момент распада СССР взрослело, и на которое первая волна постсоветской поп-терапевтической культуры оказала сильное влияние. Мы были первым поколением, которые читали журнал Cosmopolitan. Я хорошо помню, как со школьных завтраков в старших классах откладывала деньги на новый номер. Там мне первый раз в жизни взрослые уважаемые женщины говорили, что замуж выходить совершенно не обязательно, нужно жить в свое удовольствие. Это была эмансипация — на западный, конечно, американизированный манер — но и она предполагала идею встроенности в какой-то континуум. Да, ты свободная независимая женщина, но надо работать над собой, своим телом и эмоциями, чтобы в результате получить приз в виде надежных отношений, построенных на контрактных основаниях (а не на основаниях «женщина должна») и удовлетворяющих твои потребности. Идея работы над отношениями в этом смысле очень важная, и она до сих пор никуда не делась.
Но появляется новое поколение людей, которые с 17 лет сидят в Tinder, подрабатывают, учатся, переезжают. Их родители, может быть, уже два раза развелись. Этим людям идея работы над долгосрочными отношениями может казаться тяжеловесной. Зачем это нужно, если можно переходить из одного агрегатного состояния в другое?
— Интересно, грозит ли новому поколению исчезновение песен про несчастную любовь?
— Я бы не сказала, что оно грозит. Но отношение к несчастной любви меняется. Мы ее уже не воспеваем, а наши герои поп-культуры нам говорят «Несчастная любовь? Да ну ее! I will survive». То есть несчастная любовь превращается во что-то стыдное, от чего нужно избавляться. И новые песни про несчастную любовь — они про это, про «больно, но проживу и без тебя».
Мне очень нравится, как про это пишет Ева Иллуз. У нее есть замечательная книга «Почему любовь ранит?». Она пишет, что «Смерть, самоубийство и бегство в монастырь больше не входят в наш культурный репертуар. Терапевтический нарратив предлагает нам не страдать, а лучше управлять нашими романтическими переживаниями, показывая нам, как мы бессознательно выстраиваем наши собственные неудачи». То есть если ты попал в ситуацию несчастной любви, нам тебя очень жаль, дружок, но надо проработать что-то в твоей голове, чтобы больше такого не было.
«Успешный благополучный человек любит здоровой любовью», как пишет моя коллега Юлия Лернер. Нам прямым текстом говорит Михаил Лабковский, что несчастной любви у здоровой успешной женщины не бывает. Как только она видит, что ее не любят взаимно, она не переживает, а просто пожимает плечами, говорит: «Ну, что ж, значит, не получилось. У тебя есть право меня не любить. До свидания».
— Тут интересно узнать, как расстаются нынешние романтические герои?
— Есть очень важная идея прагматизации этого процесса и даже извлечения из него некоторой пользы. То есть из расставания можно получить новый жизненный опыт.
Еще 20 лет назад в фильме «Дневник Бриджит Джонс» героиня лежала лицом в ведерке мороженного и выкуривала, по-моему, 10 пачек сигарет в день. Тогда ни о какой осознанности речи быть не могло. Ты просто орешь от боли и весь мир тебе сочувствует. Примерно 10 лет спустя появляется фильм «Ешь, молись, люби», в котором героиня хочет получить максимум от всего, в том числе от расставания. В отличие от Бриджит Джонс, она делает из своего расставания целый проект по самосовершенствованию, она «не позволяет» себе опуститься до страданий, которые кажутся бессмысленными. Напротив, в расставании она видит повод для «личностного роста», для достижения своих собственных целей.
Сегодня любое негативное переживание должно обязательно конвертироваться в лучшее понимание самого себя, своих потребностей, в наращивание новых ресурсов.
В этом смысле процесс расставания становится очень регламентированным. Нам говорят о том, сколько времени должно уходить на здоровое расставание. Это служит важной цели — вернуть человека максимально быстро в строй, чтобы он пострадал, но не слишком долго. Но меня беспокоит, что за этим стоит идея вмененной функциональности — ты должен функционировать, чтобы снова начать переходить от одного события к другому.
— Что происходит с теми, кто одинок? Каково это — быть синглом в России?
— Здесь важно дифференцировать, что такое быть синглом. Это может быть сознательный выбор городского хипстера, а может быть результатом очень тяжелых жизненных обстоятельств где-нибудь в поселке городского типа, и это будут абсолютно разные жизненные стратегии. Когда мы говорим про городских одиночек — это огромный спектр людей, живущих в очень разных социально-экономических условиях, с разными ценностями.
Конечно, есть важный гендерный аспект. Женщина-сингл, неважно, выбрала она сама этот образ жизни или каким-то образом оказалась в этой ситуации, в большей степени становится объектом общественного давления. Про это как раз есть замечательная книга той самой Анны Шадриной под названием «Не замужем. Секс, любовь и семья за пределами брака» про стратегию жизни в одиночку женщин на постсоветском пространстве. Это совсем непросто. Дело далеко не только в социальном давлении, но в очень жестких социально-экономических условиях, которые зачастую не дают этой модели реализоваться.
Вообще в России позволить себе жить одному или одной, я думаю, могут далеко не так много людей, потому что выживать всегда проще семьей, квартиру проще снимать совместно с кем-то, бюджет проще вести совместный.
— Если говорить про то, что заметно повлияло на сферу отношений, нельзя не упомянуть дейтинговые приложения. Что он привнесли?
— Они еще больше закрепили идею алгоритмизации всего и вся. Тут сложно сказать, где курица, а где яйцо. Это Tinder виноват, что мы очень технологично стали относиться к выстраиваниям контактов между людьми, или Tinder ответил на запрос, который был у людей? Эти технологии, в любом случае, создают пространство для событийности: любовной, романтической, сексуальной, интимной — какой хотите. Можно быстро найти человека и точно также быстро с ним разойтись.
Но проблема в том, что то, что нам обещают дейтинговые платформы, очень редко реализуется. Есть ожидания, что ты зайдешь в приложение, увидишь кого-то, кто тебя вдохновит, вы встретитесь и все будет прекрасно. То есть за этим алгоритмом стоит абсолютно рыночная коммерческая идея, что на любой спрос найдется предложение — и что этот match случится легко, без зазоров.
Это идея ужасно наивная, потому что, когда мы говорим про человеческие эмоциональные потребности, во-первых, что бы нам ни говорили поп-психологи, до конца понять свои потребности человек не в состоянии. Я придерживаюсь психоаналитического представления о человеке, как субъекте с огромным подвалом подсознательного. Ты никогда не знаешь, что оттуда вылезет и как оно с тобой управится. Во-вторых, помыслить то, что ты сам в состоянии оценить по картинке в профиле, что именно этот человек адекватно ответит на твои потребности — это еще одно громадное допущение.
Для абсолютного большинства людей дейтинговые платформы — это тяжкая эмоциональная работа и бесконечная надежда, что здесь наконец-то совпадет, которая редко реализуется.
Еще одна важная вещь, которую сформировал Tinder и подобные приложения в совсем молодом поколении — это нормализация того, что называется гостингом. Это выход из отношений без предупреждения, без каких-либо объяснений. Все, что мы говорили про расставание — это расставание все еще в производительной модели. А гостинг — это расставание модели событийной. Никакого контракта не было, обсуждать нечего. И это, мне кажется, становится новой социальной нормой.
— Люди будут счастливы со всеми этими изменениями?
— Они будут счастливы, если не будут старательно стремиться к счастью. В социологии эмоций есть огромная критика идеи счастья как мерила правильно прожитой жизни. Этот императив, на самом деле, очень опасный, потому что человек не может все время быть счастливым. И требовать от себя, чтобы мы все время были счастливы, невозможно. И потом, у этого императива не вполне понятные этические основания. Я должен быть счастлив для кого? Для себя или для других?
То есть погоня за счастьем — это то, что нас совершенно точно счастливым не сделает. Я в этом убеждена.
— Есть ли будущее у любви?
— Конечно, оно есть, потому что мы все равно будем привязываться, будем влюбляться, нам будут нужны другие люди.
Меня вдохновляет, что любовь перестает видеться только как гетеронормативная и моногамная история, и то, что люди начинают видеть любовь в очень разных формах отношений. Например, в новых формах сожительства: те же синглы съезжаются, живут вместе, делят свой быт. В России появляется полиамория, она как-то описывает себя, начинает осознавать себя — и это тоже прекрасно.
Мне сложно сказать, что из этого выживет, а что — останется. Но то, что любовь перестает быть тождественной браку гетеросексуальной пары — это, по-моему, классно, в это хочется верить, и надеяться, что люди в этих новых формах будут культивировать близость, привязанность, а не только все время настаивать на своей автономности и искать только удовлетворение своих потребностей.