Наверно, такие суждения многим покажутся странными. Особенно сегодня, когда мы, казалось бы, наблюдаем «золотой век» в области технического, медицинского, научного и социального прогресса и до точки сингулярности вроде бы остается всего ничего.
Однако, как считают многие эксперты, наши представления о неудержимости человеческого прогресса — всего лишь декорация, изящно выстроенная медиа. По сути, все, чем мы так гордимся сегодня, — лишь доработанное и доведенное до ума наследие полувековой давности.
Открытие рентгеновского излучения и двойной структуры ДНК, пенициллина (то есть антибиотиков) и инсулина. Разработка методик экстракорпорального оплодотворения (ЭКО) и первые шаги на пути создания ИИ. А еще — транзисторы, атомная энергия, начало освоения космоса, телевидение, первые компьютеры и интернет. И это — лишь часть того, что было открыто в прошлом веке и привело к развитию промышленности и производительных сил, изменившему нашу повседневность до неузнаваемости.
И если эти и другие открытия так называемого «золотого квартала» (1940–60-е годы) сегодня были усовершенствованы и окончательно встроены в нашу жизнь, то мы сами принципиально нового в области научно-технологического кластера так и не произвели.
«Конечно, персональный компьютер и его двоюродный брат смартфон принесли за собой большие изменения: многих товаров и услуг стало больше, а их качество увеличилось. Но в сравнении с тем, что видела моя бабушка, базовые жизненные обстоятельства сегодня остались прежними», — с долей грустной иронии пишет американский экономист Тайлер Коуэн.
С чем же связана эта «технологическая стагнация»? Почему научно-технический прогресс не двигается с места уже почти полвека?
Курс на замедление
Глобальное старение населения — один из возможных ответов на вопрос. По меньшей мере, к такому выводу пришла группа российских ученых из ВШЭ, Московского института востоковедения РАН и Института социально-гуманитарного образования МПГУ.
Они опубликовали коллективную статью-исследование в журнале Technological Forecasting and Social Change, в которой не только описали один из возможных факторов, тормозящих темпы технологического роста, но и дали прогноз относительно его ближайшего будущего.
Ученые полагают, что технологическое развитие хоть и движется в тенденции с гиперболическим ускорением, но при этом довольно регулярно сменяется периодами замедления. Для примера можно разделить всю историю человечества на три сверхдлинных цикла, каждый из которых начинался и завершался технологической революцией:
- аграрный (между 12 тыс. лет до н. э. и 3000 годом до н. э.);
- индустриальный (с последней трети XV века по первую треть XIX);
- кибернетический (между 1950-м и 2060–70 гг.).
В каждом из этих трех больших циклов можно наблюдать единый повторяющийся сценарий:
- сначала открытие и имплементация новых технологий увеличивается и ускоряется;
- затем, достигнув пика — точки сингулярности, — тренд замедляется.
Иными словами, привычная для нас модель линейного и стабильного прогресса, созданная мыслителями эпохи Просвещения, не работает. В логику технологического роста всегда включены как периоды ускорения, так и спада. И свидетелями периода подобного спада мы все сегодня и являемся.
По словам одного из участников исследования Алексея Коротаева, заведующего Научно-учебной лабораторией мониторинга рисков социально-политической дестабилизации НИУ ВШЭ, такая модель ускорения, сменяющегося замедлением, хорошо заметна по динамике численности населения Земли. Долгое время считалось, что демографический рост также движется с постоянным ускорением. Однако с 1970-х годов произошло изменение глобальной траектории — ускорение сменяется замедлением, и такой тренд, по прогнозам ООН, будет продолжаться.
Можно ли описать эти темпы технологического ускорения и замедления через некоторую закономерность? Авторы коллективной статьи считают, что да: корреляцию нужно усматривать в динамике численности населения.
«В нашем исследовании мы хотели показать, что тенденцию технологического развития, которую мы наблюдали в прошлом веке, нельзя напрямую переносить на современность. Ведь вместе с замедлением роста численности населения, произошло и закономерное замедление темпов технологического развития — траектория развития сменилась на другую. И, по нашим данным, точки сингулярности на нашем, кибернетическом цикле мы достигли уже в 2018 году, так что нынешнее замедление вполне закономерно», — рассказывает Алексей Коротаев.
Согласно прогнозам исследователей, эта тенденция будет сохраняться вплоть до 2030 года, когда наступит третий этап кибернетической революции — эпоха «умных» саморегулирующихся систем. А затем наступит четвертая фаза — в 2055 году, когда эти системы усовершенствуются до такой степени, что займут центральное место в новом производственном процессе.
Причем самые значимые трансформации будут происходить в области медицины, ведь к этому моменту людей преклонного возраста станет еще больше, а значит, в разы увеличится и спрос на подобные технологии.
Машина, вытесняющая ученого
Тем не менее, приведенную выше интерпретацию разделяют далеко не все специалисты. Главным образом это связано с тем, что такая модель, при всей ее ясности, «грешит» излишней математизацией, которая чрезмерно схематизируют сложную реальность. Если отойти от этой модели, поле, объясняющее торможение темпов научно-технического прогресса, становится более многомерным.
Например, Тарас Вархотов, доцент кафедры философии и методологии науки МГУ им. М.В. Ломоносова предлагает рассмотреть сразу несколько факторов, которые привели к «стагнации» научно-технологического развития.
- XX век, по сути, подвел итоги развития фундаментальной науки, после чего начался переход к совершенно новой форме существования знания, от которого требуется экономическая эффективность.
Современная наука распадается на все более изолированные области знания, каждое из которых оперирует разными понятиями, закономерностями и математическими средствами.
Иными словами, некогда единое научное пространство сегодня фрагментируется, а механизмы координации между разными дисциплинами и формирования целостной «научной картины мира» слабеют. Как замечал Станислав Лем: «Очень может быть, что уже сейчас в научных книгохранилищах всех континентов находится множество сведений, которые при простом сопоставлении друг с другом компетентным специалистом дали бы начало новым ценным обобщениям. Но именно это и затормаживается ростом специализации, внутренней постоянно растущей дифференциацией наук…».
В результате человек теряет возможность получать полноценное фундаментальное научное образование — в области как гуманитарных, так и естественных наук. Последние, по словам Вархотова, «становятся все более прикладными и инженерными — и за счет этого перестают работать с общими фундаментальными закономерностями».
- Современная наука стала все чаще прибегать к компьютерным вычислительным мощностям.
И хотя они и позволяют обрабатывать такие массивы данных, которые человеку не доступны, ценой этих возможностей становится постепенная передача вычислительным системам представлений о действительности — сами мы ее уже на видим. Так что чем больше мы «делегируем» машинам исследовательские задачи, тем больше мы теряем с точки зрения способности открывать что-то новое.
«Машины не обладают способностью что-либо открывать. Такая способность есть только у человека. И количество знаний совсем необязательно должно переходить в качество. Тем более, что те открытия, которыми мы так дорожим сегодня, были сделаны на существенно меньших информационных массивах. Потому что всю новизну в любую систему знания всегда приносил и будет приносить именно человек», — замечает Тарас Вархотов.
Бюрократическая полезность
Еще один фактор, который тормозит научный прогресс, — тотальная экономизация всей сферы научного знания и связанное с этим увеличение бюрократизации, которая лишает ученых свободы. За минувшее столетие произошло глубокое проникновение экономических механизмов и логики мышления на территорию знания, которое при этом исторически всегда существовало за его пределами.
Если посмотреть на то, что предшествовало, например, Первой научной революции, можно увидеть, что наука возникла из деятельности одиночек-энтузиастов, у которых не было единой системы коммуникации, и которые не составляли сообщества. Даже самой властью они рассматривались как талантливые чудаки, которые иногда могут выдать нечто ценное, но не более того.
Но через некоторое время выяснилось, что опытно-экспериментальная наука может превратиться в мощный социальный инструмент, приносящий чистую полезность. С этого момента началось превращение научного процесса в индустрию, и сама научная деятельность перестала восприниматься как нечто, связанное с творчеством. К этому добавилось и то, что наука стала массовой, а сами исследования — все более и более дорогостоящими.
Чтобы обеспечивать контроль за теми средствами, которые вкладывались в науку (общемировой рост инвестиций только за период между 2007 и 2013 годами составил 31%), государство и крупные инвесторы стали разрабатывать все более ухищренные бюрократические механизмы. Задача была сделать рентабельность и подотчетность академического мира максимально предсказуемой и прозрачной.
Для этого стали вводить всевозможные рейтинги университетов, индексы — самый известный из них индекс Хирша, — которые должны были измерять количество, качество и значимость научных публикаций. Вдобавок к этому ученые были вынуждены заполнять бесконечные анкеты, отчетности и каждый год меняющиеся заявки на получение очередного гранта.
Все это не только банально отнимает у ученого время и силы — например, американские исследователи тратят на грантовую документацию до 42% своего рабочего времени, — но часто заставляет его идти на разнообразные хитрости.
В этом смысле одна из показательных историй произошла в Южной Корее в 2006 году. Тогда ветеринар и ученый Хван У Сок, который занимался исследованием стволовых клеток, был уличен в мошенничестве и махинациях после публикации двух статей с поддельными результатами в журнале Science. На суде исследователь оправдывал свой поступок так: если бы он отчитался об отсутствии результатов, ему бы не дали новый грант, без которого он не смог бы продолжить исследования. И поэтому ученый пошел на подлог — он верил, что получит результаты, но не знал, когда именно.
Наконец, экономизация науки также привела к тому, что сами исследования утратили свою «проактивную» установку. Исторически ученые всегда действовали на грани социально дозволенного и недозволенного, сдвигая границы табу. И чтобы получить новые результаты, они почти всегда были вынуждены рисковать, в том числе человеческим здоровьем.
Однако сегодня страх, с одной стороны, ограничил деятельность самих ученых, а с другой — заставил венчурные фонды инвестировать только в проверенные проекты, которые принесут гарантированный доход.
Как замечает британский научный обозреватель Майкл Хэнлон, космическая программа «Аполлон» не была бы возможна сегодня, но не потому, что мы не хотим лететь на Луну, а потому, что уровень риска был бы неприемлемым.
В качестве примера публицист вспоминает, как швейцарский генетический инженер Инго Потрикус в 1992 году разработал сорт «золотого риса», зерна которого в концентрированном виде содержали витамин А. Это открытие могло предотвратить слепоту у огромного количества людей, но в СМИ поднялся шум относительно безопасности этого продукта, и разработку решили свернуть.
Графитовый карандаш и 3D-принтер
Но не все эксперты склонны столь пессимистично оценивать современное состояние технического развития. Например, Александр Чулок, кандидат экономических наук, директор Центра научно-технологического прогнозирования ИСИЭЗ НИУ ВШЭ, полагает, что упрощать реальность, особенно технологическую, не стоит. Возможно, торможение развития — лишь видимость, связанная со сложно устроенной экономикой и существующими бизнес-моделями.
«Полезно вспомнить, что Мартеновскую печь изобрели в 1864 году, но при этом последняя такая печь была закрыта в России в 2018 году. То есть, инновацию XIX века прекратили использовать только два года назад. И это показывает не нашу тотальную отсталость, но многоукладность экономики. Конечно, любые технологические парадигмы, описывающие логику научно-технологического развития, хороши на бумаге. Но в реальной жизни мы можем одновременно пользоваться графитовым карандашом, а вместе с этим — и 3D-принтером», — замечает Чулок.
Поэтому, полагает эксперт, современную технологическую реальность необходимо рассматривать нелинейно. Как процесс адаптации новых технологий, так и отдача вложенных в них средств, — это слишком многофакторное явление, которое не поддается простому описанию при помощи общепринятых финансовых или экономических моделей. Более того, само замедление научно-технологического развития может быть связано со скоростью проникновения инноваций, которая не является чем-то стабильным.
«На мой взгляд, главный фактор, на который нужно обращать внимание в первую очередь, — это эффекты, производимые той или иной технологией. И мне кажется, что в ближайшее десятилетие мы увидим появление новых разработок во всех сферах жизнедеятельности: от умных фруктовых садов и безлюдных нефтяных скважин до биоэлектрических интерфейсов и творчества в виртуальных вселенных. Можно их отнести к явлениям новой промышленной революции или охарактеризовать как апгрейд уже имевшихся наработок, но они точно изменят нашу жизнь. А это — самое главное», — резюмирует Чулок.
Подписывайтесь также на Telegram-канал РБК Тренды и будьте в курсе актуальных тенденций и прогнозов о будущем технологий, эко-номики, образования и инноваций.