Раздел истории: почему шеринг меняет многовековые устои человечества

В истории человеческой цивилизации понятие собственности — одно из самых древних и, следовательно, фундаментальных. Разделение на «мое» и «не мое» — первый опыт, с которым сталкиваются едва подросшие младенцы. В самых первых дошедших до нас сводах законов из Месопотамии уже можно прочитать о наказаниях за воровство чужих ослов, свиней и овец, а равно рабов. Там же содержатся упоминания о земельных участках, которые можно было арендовать.

Значит, государство уже тогда признавало и гарантировало защиту права собственности у населяющих его людей; на этой основе составлялись первые общественные договоры, принципиально не изменявшиеся и в последующие столетия.

Отношение к собственности тысячи лет назад было, конечно, не таким, как сейчас, обусловливалось иными факторами, и зачастую собственностью материальные ценности в прямом смысле не являлись, будучи скорее владением или пользованием. К примеру, земля — важнейшая ценность любой аграрной цивилизации — повсеместно, от Древнего Египта до империи инков, считалась, как правило, принадлежавшей богам. Другое дело, что богом либо его воплощением выступал в таких случаях верховный правитель. Технически он являлся, как сказали бы сегодня, чем-то вроде главного управляющего, но в условиях постоянного отсутствия настоящего «собственника» превращался, по сути, в единственного распорядителя благ.

Общинная собственность, берущая начало в родоплеменных обществах, необязательно при этом исчезала. Но собственность еще не означала полной независимости. Структура владения в архаичных обществах по мере развития начинала напоминать матрешку — община или род владели землей, внутри общины свой надел могли иметь ее члены, подчинявшиеся роду или общине, а все вместе принадлежало государству/сюзерену. То, чем владел конкретный человек, относилось скорее к личной, а не частной собственности — это мог быть нехитрый набор предметов, которых хватало порой на всю жизнь.

Общинность больше была свойственна скотоводческим обществам; и так как обработка земли требовала вложения больших времени и усилий в производство продукта по сравнению с разведением скота, в аграрных обществах быстрее происходил переход к родовому или семейному владению, то есть к собственности в более-менее привычном нам понимании. Объем вложенного труда начинал определять уникальность, а значит ценность того или иного ресурса.

В германских племенах ежегодно назначали каждому члену общины свой участок для обработки; в Спарте землю получал каждый спартанец по праву рождения, хотя дарить и продавать ее не мог — механизмов распределения в древних обществах было великое множество, но в основном все совпадали в том, что доход с предоставленной земли, «жатва», считался все же принадлежавшим владельцу за вычетом установленного взноса в пользу общины либо верховной власти.

Верховная власть путем распределения прав на получение благ классифицировало общество. Благодаря манипуляциям с собственностью выстраивалась социальная иерархия; обладание тем или иным объемом благ было тождественным положению человека в этой иерархии. Даже штраф за воровство у разных сословий был разным — тем выше, чем выше положение пострадавшего.

В рабовладельческую эпоху собственностью могли быть не только предметы или скот, но и люди. У раба собственности не было — напротив, он сам принадлежал кому-то. У собственности, таким образом, была еще одна важная функция: ее наличие вообще отделяло человека с правами от бесправного человека. Условия и ограничения использования собственности определяли степень свободы любого человека.

Этот принцип, видоизменяясь в разное время, дожил практически до новейшего времени: феодальные системы, крепостное право, имущественные цензы на выборах воплощали все то же утверждение: «Скажи мне, чем ты владеешь, и я скажу, кто ты».

«Все острые вопросы экономической жизни тесно связаны с понятием собственности, которое, однако, само по себе более принадлежит к области права, нравственности и психологии, нежели к области отношений хозяйственных», — считал философ XIX века Владимир Соловьев. Понятие собственности стоит трактовать шире, чем право на владение материальными ценностями. В неразрывной связи с ним развивалось и понятие личности. В рамках рода, племени или со временем отдельно взятой семьи далеко не каждый имел право распоряжаться, например, собственной жизнью. Формальным владельцем надела, стада и рабов был глава семьи — соответственно, ему же принадлежали чада и домочадцы. Жены и дети не владели этой собственностью и тем самым де-факто принадлежали отцу familia, как это называлось в Древнем Риме. Глава семьи мог продать или убить не только раба, но и с тем же успехом собственного сына. Наблюдая сложную дискуссию, идущую сейчас в России по поводу закона о домашнем насилии, даже не заглядывая, к примеру, на Ближний Восток, мы можем убедиться, что эти консервативные устои все еще очень сильны, хотя уже и не так радикальны. Впрочем, последние случаи продажи жен в Англии зафиксированы всего лишь сто лет назад.

В иерархическом обществе обладание — единственный способ застолбить за собой какое-то место, через собственность получить право на государственную защиту своей пищи и своей жизни. Поэтому история развития социальных институтов в целом представляет собой постоянное стремление обделенных элементов общества — рабов ли, женщин, чернокожих или крестьян — выйти за пределы иерархии и обрести права, для чего необходимо было обзавестись собственностью. Борьба за собственность была борьбой за собственное я, вплоть до борьбы за личное пространство: ведь жители Средневековья не могли рассчитывать и на него, проживая в одном помещении порой очень большими семьями, — проблема, впрочем, во многих местах остается актуальной и по сей день.

Не случайно, наверное, энтузиазм в отношении идей sharing economy разделяют зачастую люди из той же социальной группы, что сочувствуют идеям, например, феминизма: для них перестает быть важным не только право человека на обладание вещью, но и право мужчины на безраздельное обладание женщиной. Это следует отнести к одному и тому же набору ценностей.

С другой стороны, и государство (за исключением социалистических экспериментов-исключений, первым из которых, вероятно, следует признать государство инков) всегда было заинтересовано в поддержке собственников, так как любой, кто владеет средствами производства, становился элементом экономической системы. Развитие экономики — появление денежных систем, разделения труда, индустриализация — разламывало архаичные экономические конструкции: благодаря объективному фактору постоянного роста населения общество и государство нуждались в более эффективных принципах производства и распределения благ.

По мере дробления общества на все более мелкие фракции труд выходил за пределы общин и семей, становился делом каждого конкретного человека, который тоже должен был заботиться о своем месте в обществе, но уже самостоятельно. Рабочий, обладавший только собственными руками и головой, уже обретал самостоятельную субъектность в экономике, представлял собой единицу, способную относительно быстро сменить один процесс на другой. С ним нужно было считаться, и его обязанности по отношению к общине или роду также оказывались размыты. Основанием собственности становился труд.

Вещи, которые раньше обозначали положение человека, теряли ценность по мере трансформации экономики. Для городского обитателя, например, перестал быть необходимостью земельный надел; первое и второе поколение горожан — переселенцев из деревень по инерции еще воспринимали землю как ценность, но обладание шестью сотками больше не делало их участниками значительного экономического процесса. Для более молодых городских жителей земля окончательно превратилась либо в необязательный предмет роскоши, либо в инструмент для целенаправленного бизнеса, тоже не уникальный сам по себе.

Параллельно с этим медленно, но верно атомизировалась и семья — с тех пор как жены и дети перестали быть рабочими руками, гражданину стало уже вовсе необязательно обладать семьей. Все еще можно спорить об участившейся практике разводов с точки зрения нравственности, но это продолжение того же самого процесса: человек уходит от семьи по тем же причинам, по каким семья в свое время покидала род. Сегодня мужская или женская нуклеарная семья является социально приемлемым явлением в обществе; более того, у нее появились осознанные адепты.

Выяснилось, что истинным мерилом ценности ресурса является даже не столько сам труд, сколько время, затрачиваемое на него. Представитель знати мог быть уверен, что главная выгода от владения — статус и прилагающиеся к нему блага, да так оно во многих смыслах и было, но на самом деле его выгоду составляла экономия времени; он не был вынужден тратить свою жизнь на монотонный труд, то есть достигал цели кратчайшим путем по сравнению с теми, кто должен был обменивать на блага здоровье и годы.

Стремительный разгон процесс взял в начале XX века, когда с падением империй рухнуло тысячелетнее представление о божественном праве верховной власти на распределение благ. Революции были помимо прочего еще и победой рационального начала над иррациональным. Отныне человек, уже избавившийся от ответственности перед общиной, избавлялся и от ответственности перед сюзереном, становился окончательно предоставленным самому себе.

Традиционная важность статуса все еще высока, но в наше время пути к нему стали еще более короткими (порой для этого достаточно буквально пары удачных действий или даже идей), а конкуренция выросла. Пища стала доставаться человеку по меркам наших предков неприлично легко; в постиндустриальном обществе большую ценность стали играть нематериальные, интеллектуальные ресурсы человека, открывающие такую же дорогу к положению в обществе, как и многолетняя обработка земли или металла, но значительно более быструю.

Однако если конвертация труда в блага может стать практически мгновенной, почти без стадии накопления ресурса, то на накопление незачем тратить время — пожалуй, единственный по-настоящему не возобновляемый ресурс для человека. Мобильность во всех смыслах становится все более важным источником продвижения человека в обществе; здесь имеется в виду не только экономия времени, но и максимальное отсутствие якорей-привязанностей — к жилплощади, к семье, ко всему громоздкому. Количество благ на единицу времени в этом случае становится куда большим — условно, вместо того чтобы долгое время трудиться ради возможности пользоваться роскошным автомобилем, теперь можно, не прилагая усилий, все это время ежедневно ездить на множестве разных роскошных автомобилей. Такая система становится все привлекательнее.

Если предыдущие поколения боролись за то, чтобы взять на себя как можно больше личной ответственности перед близкими и обществом (ведь любую крупную собственность нужно было обслуживать, платить за нее налоги, что и делало человека «налогоплательщиком», то есть полноценным гражданином), то для многих молодых ответственность становится обузой даже перед семьей, не говоря о государстве. Уже сейчас мы видим в разгаре процесс отказа от национальных и этнических привязанностей. Идея sharing economy во многом и идея сознательного отказа от ответственности, точнее ее делегирования. Вероятно, здесь есть связь и с такой надоевшей проблемой, как нежелание молодежи посещать выборы: для нее выборы означают такую же устаревшую имитацию встраивания в общую систему, как посадка картофеля на загородном участке, имитирующая участие в экономике. Политики, кстати, то и дело подают пример, также демонстрируя возможность прихода к власти куда более короткими путями, чем было принято еще несколько десятилетий назад.

На первый взгляд, идеальное общество sharing economy может показаться похожим на социалистическую утопию, но есть принципиальные различия: ответственность не отбирается насильно, а делегируется добровольно, и делегируется не государству (которое в любом социалистическом обществе и замаскировано за словом «народ»), а другим людям. Отказ граждан от ответственности государство, безусловно, может воспринять скептически, однако никакая старая социально-экономическая система все равно не может уступить место новой, до тех пор пока эта новая система не становится готовой полностью возместить старую. Грубо говоря, промышленная революция могла произойти только тогда, когда накопилась критическая масса мануфактур, преимущество фабричного труда над ручным стало очевидным и его победа, следовательно, была детерминирована. Государство примет любую более выгодную и производительную модель взаимодействия с обществом, особенно если от этого будет зависеть его существование, хотя период борьбы моделей будет существовать, видимо, всегда.

Было бы слишком смело утверждать, что процесс отказа от ответственности и дальнейшего дробления общества непременно приведет к демонтажу государств. Общества еще очень долго будут нуждаться в верховных арбитрах. Однако тенденции уже проявляются не только на микро-, но и на макроуровне — по большому счету, размещение разными производителями заказов на одной и той же китайской фабрике тоже пример sharing economy (незачем строить собственную фабрику, если она уже есть), и это, кажется, всех устраивает, включая государства, которые мирятся с сокращением рабочих мест, то есть с отказом компании от ответственности.

Можно предположить, что по мере упрощения получения благ их растущей быстродоступности, по мере роста мобильности будет расти и класс «новых людей», ради сиюминутного удобства мгновенно выстраивающих — и так же мгновенно при необходимости рвущих — социальные связи друг с другом, а не с крупными элементами общества. Они не откажутся от имущества вовсе, но будут предпочитать использовать его только в конкретный, нужный им момент и только в своих целях, то есть заменят максимально краткосрочным владением. Безусловно, в основе любого такого общего сервиса будет по-прежнему находиться собственник, который обзаводится имуществом и предоставляет доступ к нему всем остальным за плату. Но сам этот собственник будет точно так же пользоваться за плату тем, что на тех же условиях организовали для него другие, то есть станет таким же элементом хозяйственной системы.

В отношении семьи процесс дробления может в далекой перспективе привести к появлению суперполигамных и суперполиаморных семей, если их еще можно будет так называть. Иерархия не перестанет существовать до тех пор, пока будут существовать предметы, произведенные в ограниченных количествах. Но автоматизация постепенно ограничит их только областью искусства — а возможно, и искусство тоже станет sharing art и домашняя коллекция картин без выставления ее на публичное обозрение будет считаться такой же странноватой прихотью, как, допустим, сегодня разведение лошадей, или даже социально неприемлемым поведением.

Такое общество выглядит эгоистичным, но через столетия, возможно, окажется естественным — так же, как сегодняшнее общество возмутило бы и поразило не только жителей античности или средневековья, но и даже наших прадедов.