Практические советы и стереотипы: глава из книги «Я — социопатка»

Несмотря на то, что социопатия — это первое выявленное расстройство личности (открыто более 200 лет назад), ее на протяжении десятилетий обходили стороной большинство специалистов в области психического здоровья.

Меня зовут Патрик Гагни, и я социопатка. Я любящая мать и жена. Участливый психотерапевт. Я очень обаятельна и всем нравлюсь. У меня много друзей. Я член загородного клуба. Устраиваю вечерин­ки по поводу и без. Живу в красивом доме. Я писательница. Люблю готовить. Голосую на выборах. У меня хорошее чувство юмора, есть собака и кошка, и, как и другие женщины, у которых есть кошки и со­баки, я отвожу детей в школу и жду в очереди из машин, чтобы вы­садить их у ворот.

На первый взгляд меня не отличить от любой другой американки. Заглянув в мои соцсети, вы увидите счастливую мать и любящую жену, занимающуюся откровенным самолюбованием. А ваши дру­зья, скорее всего, скажут, что я «милая». Но знаете что?

Мне нет дела до ваших друзей.

Я лгунья. Я воровка. У меня эмоциональный интеллект улитки. Я практически не испытываю угрызений совести и вины. Я злостный манипулятор, мне все равно, что думают окружающие. Меня не инте­ресует мораль. Меня вообще ничто не интересует. Я не принимаю решений, основываясь на каких-то правилах. Я способна почти на все.

Знакомо?

Если вы выбрали эту книгу и читаете ее, готова поспорить: вы узнали себя. Вероятно, вы тоже принадлежите к миллионам людей, которых считают социопатами. Или знакомы с миллионами тех, чья личность вписывается в так называемый «социопатический спектр». И речь не о криминальных типах. Врачи, адвокаты, учителя, почта­льоны… Социопаты повсюду, они не скрываются. Просто начните замечать — и вы увидите.

Я рано начала все замечать. В детстве другие дети из моего рай­она катались на великах и ходили друг к другу в гости, а я читала де­тективы, в основном тру-­крайм. Меня завораживали темные сторон­ы человеческой натуры. Отчего люди становятся злодеями? Почему способны на убийство? Мне хотелось знать.

Потом я наткнулась на слово «социопат» и подумала: «Так вот же он, ответ». Я и раньше слышала этот термин. Но что он означает? Кто такой социопат? Я пыталась найти объяснение в словаре. Но в моем потрепанном томике, изданном компанией «Фанк и Уогналлс» в 1980 году, с желтеющими страницами даже слова такого не оказалось.

Я решила, что это какая-­то ошибка, пошла в мамин кабинет и от­крыла другой словарь, более новое издание. «Уж там-­то должно быть слово «социопат», — подумала я. Я смотрела туда, где должно было стоять это слово, между «социологией» и «социумом», но там ниче­го не было. Слова будто не существовало. Но я­-то знала. Я читала про социопатов в книгах. Слышала про них в новостях. И в школе — то­же. Я даже в дневник это слово записала. Я знала, что где-­то долж­но быть определение социопата; надо было просто его найти.

Социальная экономика Кто такой социопат простыми словами

Теперь мне многое стало ясно. Как доктор психологии, я не могу не восхищаться коварным гением подсознательного ума, ведь имен­но из-­за него определенные вещи нас притягивают, а другие не вы­зывают интереса. Фрейд считал, что случайностей не бывает. Но по­нять, почему меня увлекала тема социопатии, можно и без докторской степени. Связь можно уловить и без Фрейда. И даже если не верить в судьбу, совершенно ясно, почему мой путь никак не мог привести меня в другую точку.

С самого начала все красные флаги были на месте. Уже в семь лет я поняла, что со мной что­-то не так. Многие вещи, которые заботи­ли других детей, мне были просто безразличны. Некоторые эмоции, радость и гнев например, возникали спонтанно, хоть и нечасто. Но эмоции, выполняющие социальную функцию, — вина, эмпатия, угрызения совести и даже любовь — давались мне нелегко. Точнее, обычно я вообще ничего не чувствовала. И поступала «плохо», что­бы справиться с ощущением пустоты. Это «плохое» поведение было похоже на внутреннюю потребность.

Спросили бы вы меня тогда — я описала бы эту потребность как напряжение, своего рода распирающее чувство, давящее на мою го­лову изнутри. Как ртуть, медленно ползущая вверх по столбику в ста­рых термометрах. Поначалу я почти этого не замечала — так, неболь­шое искривление на моем обычно спокойном когнитивном радаре. Но со временем эти искривления стали более отчетливыми, а бы­стрее всего с напряжением помогали справиться поступки, которые неизменно вызывали негативную реакцию у окружающих и застав­ляли их испытывать эмоции, которые я испытывать не могла. По­этому я совершала эти поступки снова и снова.

В детстве я не представляла, что справиться с этой потребностью можно по-другому. Я ничего не знала об эмоциях и психологии, не понимала, что эволюция «заточила» человеческий мозг на эмпа­тию и отсутствие спонтанного доступа к эмоциям, по мнению уче­ных, приводит к сильнейшему стрессу, который, в свою очередь, про­воцирует человека на компульсивные акты насилия и деструктивное поведение. Тогда я знала лишь одно: мне нравится делать что-­то, что пробуждает во мне чувства, причем неважно какие. Любые. Все лучше, чем ничего.

Теперь, повзрослев, я могу объяснить, почему так себя вела. Мо­гу сослаться на исследования, в которых проанализирована связь между тревогой и апатией и выдвигается гипотеза, что спровоциро­ванный внутренним конфликтом стресс подсознательно толкает со­циопатов на деструктивное поведение. Я допускаю, что внутреннее напряжение, которое я испытывала, вероятнее всего, являлось нега­тивной реакцией на отсутствие эмоций, а потребность в «неправиль­ном» поведении — попыткой мозга стать хотя бы отчасти «нормаль­ным». Правда, найти эту информацию было нелегко. Пришлось за ней поохотиться.

Я охочусь за ней до сих пор.

«Социопат» — загадочное слово. Это явление изучалось веками, но сам термин употребляют как попало и объясняют им всевозмож­ные грехи. Одного единственного определения не существует. Само слово, как и люди, которых оно обозначает, стало неким пара­доксом, словом­ хамелеоном и ярлыком, коим часто бросаются в гне­ве и обиде; словом, в котором заключено намного больше эмоций, чем рационального анализа. Но почему?

Почему слово «социопат» заставляет людей реагировать скорее эмоционально, чем рационально? Забавно, но именно это я пыталась понять задолго до того, как мне поставили диагноз. Я сделала это своей миссией.

Эта книга рассказывает, как я реализовывала эту миссию. Я захо­тела ее написать потому, что повседневный опыт социопатов заслу­живает рассказа о нем. На всякий случай проясню, что не собираюсь преуменьшать тяжесть этого расстройства. Социопатия — опасное психическое состояние, его симптомы, причины и лечение должны быть исследованы и клинически изучены. Именно поэтому я реши­ла поделиться своей историей — чтобы люди, страдающие этим расстройством, могли получить помощь, в которой нуждаются уже очень давно. И, что немаловажно, чтобы другие социопаты увидели свое отражение в человеке, которому есть что предложить, кроме тьмы.

Естественно, мой опыт найдет отклик не у всех. Я по чистой слу­чайности могу о нем рассказать. Мне повезло родиться в мире, где я обладала всеми мыслимыми привилегиями. По правде говоря, я прекрасно отдаю себе отчет в том, что моя жизнь могла сложить­ся совсем иначе, если бы я принадлежала к другой расе, иному соци­альному классу и полу. По чистой случайности я смогла приоткрыть завесу тайны, окружающую мое расстройство, и построить жизнь, в которой мне посчастливилось помогать людям. Вообще говоря, са­ма эта книга существует благодаря везению, и мне повезло, что я в итоге поняла, как важно людям с расстройствами видеть, что о них пишут, и узнавать себя в описанных ситуациях.

Большинство социопатов непохожи на героев кино. Это не серий­ные убийцы вроде Декстера или героини сериала «Убивая Еву», и у них нет ничего общего с одномерными антагонистами крими­нальных романов. Они сложнее вымышленных примеров из книги Стаута «Ваш сосед — социопат». Диагностика расстройства также намно­го сложнее «теста на социопата» из 20 вопросов, типа тех, что печатают в глянцевых журналах, а понять социопата с помощью ту­ториала с YouTube вряд ли получится.

Думаете, вы знакомы с социопатом? Наверняка. Но я также го­това поспорить, что им окажется совсем не тот, кого вы подозре­ваете. Вопреки популярному мнению социопаты представляют собой нечто большее, чем набор личностных маркеров. Это дети в поисках понимания, пациенты в поисках валидации, родители в поисках ответов, люди в поисках сострадания. Но система не мо­жет дать им того, в чем они нуждаются. Школы их не признают. Их не лечат специалисты. Им в прямом смысле некуда обратиться за помощью.

Репрезентация важна. Я рассказываю свою историю, так как в ней показана правда, которую никто не хочет признавать: тьма встретит тебя там, где меньше всего ждешь. Я преступница, но никогда не привлекалась к ответственности. Я мастерски умею притворяться. Ме­ня никогда не ловили с поличным. Я редко сожалею о содеянном. Я дружелюбная. Я ответственная. И я невидимка. Я хорошо слива­юсь с толпой. Я — социопат XXI века. И я написала эту книгу потому, что знаю: я не одна.

Экономика образования И — инклюзия: что такое общество равных возможностей

Глава 1. Честная девочка

Когда я спрашиваю маму, помнит ли она, как во втором классе я ткну­ла девочку в голову карандашом, мама отвечает: «Смутно».

И я ей верю. В моем раннем детстве вообще много «смутного». Кое-­что вспоминается с абсолютной ясностью. Запах деревьев в на­циональном парке «Редвуд» и наш дом на холме рядом с деловым центром «Сан-­Франциско». Как я любила этот дом! До сих пор пом­ню 43 ступеньки от первого этажа до моей комнаты на пятом и стулья в гостиной, на которые я залезала и крала висюльки с лю­стры. Но есть вещи, которые я помню плохо. Например, как впервые забралась к соседям, когда их не было дома. Или откуда у меня по­явился медальон с буквой «Л».

Внутри медальона — две черно­-белые фотографии, которые я не стала выбрасывать. До сих пор иногда открываю медальон и смотрю на них. Кто эти люди? Откуда они взялись? Хотела бы я знать. Думаю, я могла найти медальон и на улице, но, скорее все­го, я его украла.

Я начала красть раньше, чем заговорила. По крайней мере, так мне кажется. Точно не помню, когда в первый раз что-­то «позаим­ствовала», но к шести-­семи годам у меня в шкафу была уже целая ко­робка с украденными вещами.

В архивах журнала People есть фото Ринго Старра, он держит на руках маленькую меня. Мы во дворе его дома, недалеко от места моего рождения в Лос­-Анджелесе (мой отец был музыкальным продюсером), и я буквально стаскиваю с Ринго очки. Все малыши играют с очками, скажете вы, что такого? Но я смотрю на очки, которые сейчас лежат на моей книжной полке, и понимаю, что была единственным ребенком, умыкнувшим очки у битла.

Проясню: я не страдала клептоманией. Клептоман испытывает постоянную и непреодолимую тягу взять вещи, ему не принадлежа­щие. Я же страдала от другой потребности — компульсивного по­ведения, вызванного апатией, причинявшей сильный дискомфорт и обусловленной отсутствием обычных социальных эмоций, напри­мер стыда и эмпатии. Это чувство почти не поддается описанию. Естественно, тогда я этого не понимала. Я знала лишь одно: я отли­чаюсь от других детей, я чувствую по-другому. Я врала и не ощуща­ла вины. Когда дети на площадке ушибались, мне не было их жалко. Обычно я не чувствовала ничего. И это «ничего» мне не нравилось. Поэтому я пыталась заменить «ничего» «чем-нибудь».

Социальная экономика Что такое эмоции и почему они важны

Все начиналось с побуждения избавиться от пустоты, с беспощад­ного напряжения, распиравшего меня изнутри и заполнявшего все мое «я». Чем дольше я пыталась его игнорировать, тем хуже стано­вилось. Напрягались мышцы, живот скручивался тугим узлом, кото­рый все сильнее затягивался. Возникала клаустрофобия, будто меня заперли в моей собственной голове. В бездне.

Поначалу моими сознательными реакциями на апатию были вся­кие мелкие пакости. Не то чтобы мне хотелось воровать. Просто вы­яснилось, что это самый легкий способ избавиться от напряжения. Впервые я поняла это в первом классе, сидя за спиной девочки по имени Клэнси.

Напряжение копилось уже много дней. Я не осознавала причины, но меня переполняла фрустрация и хотелось сделать что­-то плохое. Например, встать и опрокинуть парту. Я представляла, как подбе­гаю к тяжелой металлической двери, ведущей на улицу, сую паль­цы в щель и захлопываю дверь. На миг мне показалось, что я это сделаю. Но потом я увидела Клэнси и ее бантики.

У нее были две заколочки: розовые бантики с обеих сторон. Ле­вый бантик съехал и держался на волоске. «Возьми себе, — вдруг ус­лышала я голос в голове. — Возьми — и тебе полегчает».

Эта мысль казалась такой странной. Клэнси была моей одноклассницей, она мне нравилась, и я не хотела у нее воровать. Но пуль­сацию в голове надо было как-­то прекратить, и в глубине души я чув­ствовала, что кража поможет. Я осторожно потянулась и отстегнула бантик.

Тот поддался легко. Если бы я его не отстегнула, он бы, наверно, сам упал. Впрочем, теперь мы этого никогда не узнаем. Сжав в руке бантик, я почувствовала себя намного лучше, будто из чрезмерно на­дутого шарика выпустили воздух. Напряжение исчезло. Не знаю по­чему, но мне было все равно. Я нашла выход. Я испытала облегчение.

Эти ранние примеры девиантного поведения отпечатались в моем мозге, как GPS-­координаты, прокладывающие дорогу к пониманию себя. Даже сейчас я могу вспомнить, где взяла все предметы, ко­торые мне не принадлежали. Кроме медальона с буквой «Л». Ума не приложу, откуда он у меня. Зато помню день, когда мать нашла его в моей комнате и спросила меня об этом.

— Патрик, ты должна сказать, где его взяла, — заявила она.

Мы стояли у моей кровати. Одна из декоративных подушек лежала криво, и я делала вид, что поглощена ее выравниванием. Но ма­ма сдаваться не планировала.

— Взгляни на меня,  — сказала она и схватила меня за плечи. — Где-­то сейчас кто-то ищет этот медальон. Этот человек гадает, куда он запропастился, и ему грустно, что он не может его найти. Поду­май, как ему грустно.

Я зажмурилась и попыталась представить, что чувствует хозяин пропавшего медальона. Но не смогла. Я не ощутила ровным счетом ничего. Я открыла глаза, взглянула на маму и поняла, что она знает. Знает, что мне все равно.

— Детка, послушай,  — она опустилась на колени, — брать чу­жое — это воровство. А воровать — очень­ очень плохо.

И снова я ничего не почувствовала.

Мама замолчала и задумалась, как быть дальше. Глубоко вздохну­ла и спросила:

— Это не в первый раз?

Я кивнула и указала на шкаф, где хранилась моя коллекция краденого. Вместе мы просмотрели содержимое коробки. Я объяснила, что это за вещи и где я их взяла. Потом мы вытряхнули все из короб­ки, и мама сказала, что мы вернем все эти вещи законным хозяевам. Я не возражала. Меня не пугали последствия, и я не испытывала угрызений совести — к тому времени я уже понимала, что ни то, ни другое не «нормально». На самом деле возвращение краденого было мне только на руку. Моя коробка заполнилась до краев, а те­перь опустела, и у меня освободилось много места для нового кра­деного.

Когда мы просмотрели все вещи, мама спросила:

— Зачем ты их взяла?

Я вспомнила ощущение напряжения в голове и иногда возникав­шую у меня потребность делать плохое.

— Не знаю, — ответила я и не соврала. Я правда не знала, отку­да бралось это ощущение.

— А тебе… тебе жаль, что ты это сделала?  — спросила мама.

— Да,  — ответила я и тоже не соврала. Мне правда было жаль.

Но я жалела не о том, что причинила людям вред; мне было жаль, что приходилось воровать, чтобы воображение не рисовало более страш­ные картины насилия.

Мама, кажется, хотела скорее обо всем забыть.

— Я так тебя люблю, дорогая,  — произнесла она. — Не знаю, зачем ты взяла эти вещи, но хочу, чтобы ты пообещала: если когда-нибудь еще сделаешь что­-то подобное, сразу мне скажи.

Я кивнула. Лучше моей мамы во всем мире не было никого. Я так сильно ее любила, что сдержать обещание оказалось легко. По край­ней мере, поначалу. Мы так и не смогли выяснить, кому принадле­жал медальон, но с годами я начала лучше понимать, что, должно быть, чувствовал его хозяин, обнаружив пропажу. Если бы сейчас кто-­нибудь украл у меня этот медальон, я, наверно, почувствовала бы то же самое, но я не уверена.

Как и угрызения совести, эмпатия никогда не возникала у меня спонтанно. Мои родители были баптистами. Я знала, что после со­вершения греха человеку положено раскаиваться. Учителя говорили о «системе доверия» и о чем-­то, что называли «стыдом», но я не по­нимала, почему это важно. Точнее, умом понимала, но никогда не чувствовала ничего подобного.

Естественно, с моей неспособностью овладеть ключевыми эмоцио­нальными навыками мне было очень непросто заводить и сохранять друзей. И дело заключалось не в злобе, не в подлости — я не была злым ребенком. Я просто отличалась от других. А другие не всегда ценили мою уникальность.

Экономика образования Эмоциональный интеллект: как научиться понимать свои и чужие эмоции

Было начало осени; мне только что исполнилось семь лет. Девочка из класса позвала на ночевку всех остальных девочек, вклю­чая меня. Ее звали Коллетт, и она жила в паре кварталов от нашего дома. Я надела свою любимую розово­-желтую юбку. У Коллетт был день рождения, и я несла подарок: кабриолет для Барби в серебри­стой оберточной бумаге.

В машине мама крепко меня обняла. Я еще никогда не ночевала у подруг, и она волновалась.

— Не беспокойся,  — сказала она и вручила мне рюкзак и детский спальник с узором из куколок. — Можешь вернуться домой, если захочешь.

А я и не беспокоилась. Наоборот, радовалась. Ночевка в новом месте! Не терпелось скорее пойти в дом.

День рождения выдался веселым. Мы объелись пиццы, торта и мороженого и переоделись в пижамы. Стали танцевать в гостиной и играть во дворике. Но когда пришло время ложиться спать, мама Коллетт заявила, что надо вести себя тихо. Она включила нам фильм в гостиной. Мы разложили спальные мешки полукругом. Одна за дру­гой девочки уснули.

Когда фильм кончился, я одна не спала. В темноте я остро ощутила отсутствие всяких чувств. Я взглянула на неподвижных подруг. Те лежали с закрытыми глазами, и мне стало неуютно. Я почувство­вала, как в ответ на внутреннюю пустоту нарастает напряжение, и мне вдруг захотелось со всей силы ударить девочку, лежавшую рядом.

«Странно, — подумала я. — Я ведь не желаю ей зла». В то же вре­мя я знала, что если ударю ее, то смогу расслабиться. Я тряхнула го­ловой, прогоняя искушение, и тихонько вылезла из спальника, что­бы быть от нее подальше. Я встала и пошла бродить по дому.

У Коллетт был маленький братик, его звали Джейкоб. Его комната находилась на втором этаже, там был балкон с видом на улицу. Я тихо поднялась наверх и вошла в детскую. Джейкоб спал, я уста­вилась на него. Он казался таким крошечным в своей колыбельке, намного меньше моей младшей сестренки. Одеяло сползло и лежа­ло скомканным в углу. Я взяла его и аккуратно укутала малыша. По­том повернулась к балконным дверям.

Тихо щелкнув задвижкой, я открыла двери и вышла в темноту. Отсюда был виден почти весь город. Я встала на цыпочки, наклони­лась вперед и оглядела улицу, увидела перекресток в конце ряда до­мов. Узнала название улицы — наша была прямо за ней. Всего пара кварталов отделяла меня от дома.

Вдруг я поняла, что не хочу здесь больше оставаться. Мне не нравилось, что все, кроме меня, уснули, и не нравилось быть пре­доставленной самой себе. Дома мама всегда была рядом, чтобы ме­ня приструнить. А здесь кто меня остановит? Кто помешает сделать… Что именно? Мне стало не по себе.

Я спустилась вниз и вышла на улицу через парадную дверь. Было темно, мне это нравилось. Я чувствовала себя невидимкой, и вну­треннее напряжение мгновенно испарилось. Я шагнула на тротуар и пошла домой, оглядывая попадавшиеся на пути дома. Что за люди в них живут? Чем они сейчас заняты? Вот бы узнать! Вот бы на самом деле стать невидимкой и целыми днями следить за соседями!

Было прохладно, улицу окутывал туман. Мама называла это «ведь­миной погодой». На перекрестке я достала из рюкзака спальник и за­вернулась в него, как в огромный шарф. Идти оказалось дольше, чем я думала, но я не сожалела об этом.

Я взглянула на противоположную сторону улицы и заметила открытую дверь гаража. «Интересно, что там? — подумала я, и тут ме­ня осенило: — А ведь я могу пойти и посмотреть».

Я двинулась через улицу, удивляясь, насколько ночью все выгля­дит иначе. Казалось, в темноте не существовало никаких правил. Все спали, меня ничто не сдерживало, и я могла делать что угодно. Пой­ти куда глаза глядят. В доме Коллетт при этой мысли мне станови­лось не по себе. Но здесь, на темной улице, та же мысль вызывала прямо противоположные чувства. Я ощущала свою власть, мне каза­лось, что все в моих руках. Почему такая разница?

Я приближалась к открытой двери гаража. Луна освещала мне до­рогу. Зайдя внутрь, я замерла и огляделась. С одной стороны стоял бежевый универсал, рядом валялись разные игрушки и безделушки. «Наверное, в доме есть дети», — подумала я. Я задела щиколоткой деку скейтборда, шершавую, как наждачная бумага.

Противясь желанию забрать скейтборд себе, я подошла к машине и открыла заднюю дверь. В автомобиле загорелся плафон, гараж залил мягкий свет, я запрыгнула в салон и закрыла за собой дверь. Замерла и стала ждать, чего — не знаю. В салоне стояла оглушительная тишина, но мне это нравилось.

Я вспомнила фильм «Супермен» с Кристофером Ривом и визиты Су­пермена в Крепость Одиночества. «Это мое тайное убежище», — про­шептала я. Представила, как с каждой секундой набираюсь сил. Снаружи что-­то мелькнуло. Я заметила проезжавшую машину, темный седан, и прищурилась, провожая ее взглядом. «Что ты тут делаешь?» — подумала я и решила, что машина — мой враг.

Я быстро открыла дверь, вышла из гаража на цыпочках и как раз успела увидеть, как седан свернул за угол. «Генерал Зод!» — гневно подумала я и перебежала на ту сторону улицы, где оставила свои ве­щи. Наклонившись, чтобы их поднять, уловила знакомый запах сти­рального порошка и решила, что пора домой. Прижимаясь к краю тротуара, зашагала вперед, стараясь держаться ближе к деревьям.

Ускорив шаг, весело перебегала от тени к тени. «Как можно бояться ночи? — думала я, и на сердце было так отрадно. — Это же лучшее время».

Социальная экономика Ученые выяснили, что дети готовы больше рассказать роботам, чем родителям

Когда я наконец дошла до подножия холма, на котором стоял мой дом, я чуть не падала от изнеможения. Вскарабкалась по крутому хол­му, волоча за собой рюкзак, как санки. Боковая дверь была открыта, и я вошла без стука. Бесшумно поднялась по лестнице в свою ком­нату, постаралась не разбудить родителей, но стоило мне забраться в кровать, как в комнату влетела мама.

— Патрик! — воскликнула она и хлопнула по выключателю. — Ты как тут оказалась?

Меня испугала ее реакция, и я заплакала. Надеясь, что она поймет, я все ей рассказала, но, кажется, после этого стало только хуже. Она тоже заплакала, глаза испуганно расширились, по щекам пока­тились слезы.

— Детка,  — наконец проговорила она и крепко меня обняла, — ни­когда, слышишь, никогда больше так не поступай. Представь, если бы с тобой что-­то случилось! Вдруг ты не смогла бы дойти до дома?

Я согласно кивнула, хотя ни первое, ни второе меня совсем не тре­вожило. Скорее я растерялась. Разве мама не говорила, что я могу вернуться домой, если захочу? Тогда почему так расстроилась?

— Я имела в виду, что я должна тебя забрать,  — объяснила она. — Обещай, что больше так не будешь делать.

Я пообещала, но доказать верность своему обещанию в ближайшие несколько лет мне не представилось возможности. Вско­ре я выяснила, что родителям других детей не нравится, когда к ним на ночевку приходят девочки, которые среди ночи могут заскучать и решить уйти домой сами. Мама Коллетт была недовольна, узнав, что я сделала, и не скрывала своего презрения. Она рассказала о мо­ем исчезновении другим родителям, и меня перестали приглашать на ночевки. Но что-либо подозревать начали не только родители. Другие дети тоже смекнули, что со мной не все в порядке.

— Ты странная, — сказала Эйва.

Одно из немногих моих воспоминаний о первом классе: в углу комнаты стоит игрушечный домик. Мы играем в дочки-матери. Эй­ва — моя одноклассница. Она милая, дружелюбная и всем нравится. Поэтому, когда мы играем, ее всегда выбирают «мамой». Однако я выбираю другую роль.

— Я буду дворецким, — объявила я. Эйва растерянно взглянула на меня.

Судя по сериалам, у дворецких была лучшая работа в мире. Они могли надолго исчезать без всякого объяснения. Имели неогра­ниченный доступ к пальто и сумкам хозяев и гостей. Никто никог­да не сомневался в их действиях. Они могли входить в комнату и ни с кем не общаться. Могли подслушивать. По­-моему, идеальная профессия. Но когда я объяснила свой выбор девочкам, меня ни­кто не понял.

— Ты почему такая странная?  — спросила Эйва.

Она не со зла это сказала. Это было скорее констатацией факта, риторическим вопросом, не требовавшим ответа. Но, взглянув на нее, я увидела на ее лице странное выражение. Раньше я не заме­чала за ней такого. Очень специфическое выражение: смесь расте­рянности, уверенности и страха в равных частях. И она была не од­на. Другие дети смотрели на меня так же. Я насторожилась. Они будто видели во мне то, чего я сама не могла разглядеть.

Я решила разрядить обстановку, улыбнулась и поклонилась.

— Простите, мадам, — ответила я, подражая голосу дворецко­го. — Я веду себя странно потому, что кто-­то убил повара!

Это был мой фирменный прием, который я довела до совершен­ства: неожиданное заявление с примесью юмора. Все рассмеялись и завизжали, игра приняла интересный, хоть и зловещий оборот, и о моей «странности» забыли. Но я знала, что это временно.

Помимо тяги к воровству и исчезновениям по ночам, что­-то еще во мне смущало ровесников. Я это знала. И они — тоже. Хотя в клас­се мы мирно сосуществовали, после занятий меня редко приглаша­ли поиграть. Впрочем, я не возражала: я обожала одиночество. Но через некоторое время мама начала беспокоиться.

— Не нравится мне, что ты так много времени проводишь од­на,  — сказала она.

Дело было в субботу, после обеда. Она зашла ко мне в комнату, чтобы проведать меня после нескольких часов си­дения у себя.

— Все в порядке, мам,  — ответила я. — Мне так нравится.

Мама нахмурилась и села на кровать, рассеянно положив себе на колени плюшевого енота.

— Я просто подумала, что было бы здорово пригласить друзей. — Она замолчала. — Хочешь позвать кого­-нибудь в гости? Может, Эйву?

Социальная экономика Воображаемый друг: зачем создают тульпу

Я пожала плечами и посмотрела в окно. Попробовала подсчитать, сколько простыней надо связать вместе, чтобы получилась веревка, по которой можно было бы спуститься из окна моей комнаты на зем­лю. На этой неделе я увидела в каталоге «Сирс» портативную вере­вочную лестницу и загорелась идеей сделать такую же своими рука­ми. Правда, я не совсем понимала, зачем она мне, просто решила, что у меня должна быть такая лестница. Вот только бы мама меня не отвлекала.

— Не знаю,  — ответила я. — То есть… да, Эйва — хорошая де­вочка. Можно пригласить ее в следующем месяце.

Мама отложила енота и встала.

— На ужин придут Гудманы,  — взбодрилась она. — Сегодня смо­жешь поиграть с девочками.

Гудманы жили по соседству, родители иногда их приглашали. Их две дочки терроризировали весь район, и я их ненавидела. Сидни всех травила, а Тина была просто дурой. Они постоянно ввязывались в неприятности, обычно из-­за Сид, и дико меня бесили. Впрочем, не мне было их осуждать. Но в то время я находила оправдание сво­ей неприязни: их поведение было намеренным. Я порой тоже вела себя сомнительно, но я нарушала правила не от того, что мне это нра­вилось; я вела себя плохо потому, что у меня не было выбора. Я сле­довала инстинкту самосохранения и выбирала меньшее из зол. А вот поведение сестер Гудман, напротив, было образцом подлости и ту­пости, и они нарочно пытались привлечь к себе внимание. Их про­делки были бессмысленными: жестокость ради жестокости.

Моя сестра Харлоу была младше меня на четыре года, тогда ей исполнилось года три. Мы жили на верхнем этаже дома, с няней, при­ятной женщиной из Сальвадора по имени Ли. Комната няни Ли рас­полагалась по соседству с нашей. Когда Гудманы приходили в гости, няня обычно укладывала Харлоу в ее комнате. И не было ни раза, чтобы Сидни не попыталась как-­нибудь им напакостить.

— Давайте проберемся в комнату Ли и выльем ей воду на кро­вать!  — прошептала она тем вечером.

Мы втроем сидели у меня. Естественно, она меня выбесила.

— Это тупо,  — ответила я. — Она поймет, что это мы, и дальше что? Какой смысл? Расскажет родителям — и вас просто заберут домой.

Моя косичка была заколота бантиком, который я украла у Клэнси. Я потянула за застежку и подумала: «А может, правда, вылить во­ду на кровать? Не такая уж плохая идея».

Сид приоткрыла дверь и выглянула в коридор.

— Уже поздно, она ушла к себе. Наверно, уложила Харлоу. — Она резко обернулась. — А давайте ее разбудим!

Тина оторвалась от журнала и одобрительно хрюкнула. Я растерянно уставилась на Сид.

— Зачем?  — спросила я.

— Затем, что тогда Ли придется снова ее укладывать! А потом мы еще раз ее разбудим и еще… Вот умора!

Мне это не казалось смешным. Во-­первых, я ни за что не позволила бы им издеваться над своей сестрой. Я не знала, сколько ступе­нек между пятым и четвертым этажами, но была готова «случайно» столкнуть их с лестницы, если понадобится. Что до няни Ли, мне не хотелось, чтобы она выходила из комнаты. Я знала, что как толь­ко сестра засыпает, няня звонит домой и часами разговаривает со своими родственниками. А я в это время могу спокойно слушать «Блонди».

Тогда я помешалась на Дебби Харри. Меня завораживало все связанное с группой «Блонди», особенно их альбом «Параллельные линии». На обложке Дебби Харри стоит в белом платье, уперев руки в бедра, и сердито смотрит в камеру. Мне очень нравилась эта фотография, и я хотела быть похожей на Дебби. В маминых фотоаль­бомах того периода видно, что я пытаюсь копировать эту позу и вы­ражение лица.

На обложке Дебби не улыбалась, и я решила, что тоже не буду улы­баться — ни при каком раскладе. К сожалению, за этим последовал катастрофический инцидент со школьным фотографом, в ходе кото­рого я пнула и уронила штатив, и мама решила, что Дебби Харри пло­хо на меня влияет, и выкинула все мои пластинки «Блонди». Я доста­ла их из помойки и слушала по ночам, пока няня Ли не смекнула, что происходит.

Я решила сменить тактику.

— А давайте прокрадемся на задний двор и будем шпионить за родителями в окно,  — предложила я.

Сид, кажется, была недовольна. Я не думала никого пытать, мой план был относительно безобидным. Вместе с тем подслушивать ро­дительские разговоры было интересно, и она не удержалась. Тина то­же загорелась.

Социальная экономика 4 типа привязанности у детей и их влияние на нас во взрослом возрасте

Мы все обсудили, и Сид согласилась. Мы тихонько вышли из мо­ей комнаты и прокрались по коридору мимо спальни няни Ли. Спустились в прачечную. Я открыла боковую дверь во двор. Меня окутал прохладный и ароматный калифорнийский воздух.

— Так,  — скомандовала я, — вы идите туда. Встретимся на ве­ранде за домом.

Сестры занервничали. Мало того, что на улице была кромешная темнота, но и двора как такового не было: наш дом стоял на де­ревянных сваях над обрывом в несколько сотен футов. Один невер­ный шаг — и покатишься вниз.

— Вы же не боитесь? — я притворилась встревоженной.

Тина ответила первой:

— Принеси мне колу, — и двинулась вдоль дома.

А Сид нехотя последовала за ней.

Стоило им скрыться из виду, как я зашла в дом и заперла дверь изнутри. Затем тихо прокралась в свою комнату, погасила свет, за­бралась в кровать и включила проигрыватель. Я была спокойна и очень довольна собой. Я знала, что мне должно быть стыдно за то, что сделала, но ничего такого я не чувствовала. Теперь я могла сколь­ко угодно слушать «Блонди».

Прошел почти час, прежде чем мамина тень скользнула по стене на лестнице. Я бросила наушники на пол и успела уменьшить гром­кость до того, как она появилась.

— Патрик,  — проговорила она, — ты закрыла Сид и Тину на улице?

— Да,  — честно ответила я.

Мама, кажется, не нашлась что сказать.

— Что ж, Гудманы очень расстроены,  — проговорила она и села рядом на кровать. — Девочки заблудились в темноте и не знали, как попасть в дом. Они могли упасть, детка. — Она замолчала и добави­ла: — Думаю, они больше не придут.

— Здорово! — восторженно воскликнула я. — Тина моется в мо­ей ванне, выключив свет, — ненормальная какая-­то. А Сид таска­ет еду наверх и все там проливает. Они обе меня бесят.

Мама покачала головой и вздохнула:

— Что ж, спасибо, что сказала правду. — Она поцеловала меня в макушку. — Но я тебя накажу. Никаких прогулок и телевизора не­делю.

Я кивнула, тихо смирившись со своей судьбой. Мне казалось, что я легко отделалась.

Мама встала и направилась к лестнице, а я окликнула ее:

— Мам?

Она обернулась и снова подошла ко мне. Я глубоко вздохнула:

 — Когда ты выкинула мои пластинки, я достала их из помойки и слушаю каждый вечер, хотя знаю, что нельзя.

Мама замерла на пороге, в свете ламп из коридора вырисовывал­ся ее изящный силуэт.

— Они у тебя здесь, в комнате?

Я кивнула. Мама подошла к проигрывателю, где по­-прежнему ти­хо крутилась пластинка «Параллельные линии». Перевела взгляд на меня и покачала головой. А потом взяла пластинки, сунула их подмышку и еще раз меня поцеловала. Убрала волосы с моего лица и лба.

— Спасибо, что призналась, моя честная девочка,  — проговори­ла она. — Спокойной ночи.

Она вышла из комнаты и спустилась по лестнице, а я перекатилась на бок и устроилась на подушках. Потерла стопы друг о друга под одеялом, как сверчок. Я была довольна и чувствовала себя в без­опасности. Пустой диск проигрывателя крутился, повторяющийся звук успокаивал. Я взглянула на диск и на миг засомневалась, не зря ли выдала свой секрет и лишилась пластинок. Но потом улыб­нулась и уснула.