«Устроиться в «Газпром» престижнее, чем в стартап»

Читать в полной версии

Леонид Богуславский — один из крупнейших IT-инвесторов в России, визионер, разглядевший пять будущих единорогов в России, США и Европе. В конце 1990-х он оставил успешную карьеру, чтобы вложиться в убыточный поисковик «Яндекс» и небольшой интернет-магазин по продаже книг Ozon.ru, а сегодня Forbes оценивает его состояние в $1 млрд. В интервью РБК Богуславский рассказал, что он думает об инновациях в России и суверенном интернете, как писал письма в СИЗО Майклу Калви и зачем надо делать из стартаперов звезд.

— У нас очень любят говорить про инновации — и на государственном уровне, и в бизнес-сообществе. Но, кажется, понимают этот термин все по-разному...

— Для меня инновация — это изменение сложившихся подходов к решению задачи или проблемы. То есть к инновациям я отношу как создание нового продукта или сервиса, так и существенные изменения в традиционной бизнес-модели или бизнес-процессе. Даже разработка принципиально нового дизайна может быть инновацией. Apple в корне изменила наш взгляд на то, как должны выглядеть мобильные устройства.

— Как с этим обстоят дела в России? Есть у нас инновационная экономика?

— В России, конечно, есть инновации. У нас довольно много компаний, которые соответствуют моему определению.

— Например?

— «Яндекс», Сбербанк, Тинькофф Банк, ivi.ru, ведущие операторы мобильной связи. Каршеринг, который, по оценкам JPMorgan, в Москве растет быстрее, чем где-либо еще в мире. В Россию очень быстро приходят новые бизнес-модели, которые зародились в других странах. Активно растет сегмент фудтеха. Мы несколько лет назад стали одними из первых инвесторов индийского проекта Faasos. Это интернет-портал, на котором пользователи заказывают еду, а ее доставляют из сотен стандартных кухонь. Компания построила множество маленьких цехов по приготовлению еды, без ресторанных залов. Затраты небольшие, доставка быстрая за счет большого количества локальных кухонь в разных районах города, модель очень быстро растет. Почти одновременно такой же проект появился в Европе, и в России уже есть. Рынок страхования, один из самых консервативных, меняется на глазах: американский стартап MetroMail предлагает переменную автостраховку, которая работает только в период, когда вы ездите на машине. То есть ее можно включать и выключать, как свет, чтобы не переплачивать. Российский рынок страхования движется в ту же сторону.

 — Все эти кейсы зародились не в России, максимум — приземлились на нашу почву. Можно ли это считать инновацией?

— Цифровизация делает мир настолько глобальным и трансграничным, что уже неважно, где зародилась идея. Новые идеи быстро проникают во многие страны, и приоритет первенства становится менее значимым. «Яндекс» сделал поисковик раньше, чем Google, и если Илья Сегалович и Аркадий Волож жили бы в США, может, и не было бы Google, а был бы глобальный «Яндекс».

— Если вы считаете, что у нас все в порядке с инновационной экономикой…

— Нет, я так не считаю, но считаю, что мы в тренде. Мы не закрытая страна и довольно успешно перенимаем лучшие практики.

— По мнению Bloomberg, например, тренд не очень положительный: в своем ежегодном рейтинге инновационных экономик он поместил Россию на 27-е место из 60. Еще в 2017 году мы были на 14-й позиции. Что об этом думаете?

— Я не могу ответить на этот вопрос, хотя бы потому, что не знаю их методики. Если в расчет берется процент населения, охваченный инновационными технологиями, то, конечно, мы будем отставать. Потому что мы с вами живем в отдельной стране под названием «Москва», которая существенно отличается от других городов, и проникновение новых технологий в разных регионах страны очень разное. По количеству инновационных проектов, кстати, мы неплохо смотримся. В России очень много талантливых, сильных людей. Это не патриотическое заявление, это действительно так.

— Что, на ваш взгляд, мешает этим сильным людям строить инновационный бизнес в России?

— Проблем много. Основная — это сложившаяся в последние годы инвестиционная ситуация в стране. Технологическим компаниям с трудом удается привлечь финансирование на ранних стадиях. А когда компания уже выросла и ей для мощного ускорения нужны большие инвестиции, привлечь средства становится еще сложнее. Инвесторов, которые могут вложить на поздней стадии хотя бы $100 млн, в России раз-два и обчелся. Помню, когда в Ozon вложили такую сумму, об этом все СМИ писали чуть ли не как о самой крупной инвестиции в Рунете, а в Индии в одном раунде инвестируют миллиард долларов. В Европе и США стоит очередь из инвесторов, готовых поддержать проекты на поздней стадии.

— То есть дефицита идей нет, проблема только в масштабировании?

— Количество инновационных решений не уменьшается, оно растет с каждым годом. Благодаря цифровизации трансформируются практически все отрасли, и это становится хорошей питательной средой для новых идей и проектов. Но есть наша локальная проблема — быть стартапером в России круто только в своей небольшой тусовке. В Америке и даже в Индии успешные технологические стартаперы — это звезды, чьи истории успеха освещаются в СМИ. Это вдохновляет других молодых людей стать предпринимателями и заниматься инновационным бизнесом. Мы же вместо этого огромное внимание уделяем артистам или спортсменам. Кто знает, что 20 сотрудников «Яндекса» — программисты, финансисты, маркетологи — получили опционы акций компании и стали миллионерами? Что можно создать стартап или прийти работать в такую компанию и добиться личного успеха? Практически никто. Поэтому устроиться в «Газпром» намного престижнее, чем в инновационный стартап.

— Как дела с иностранными инвестициями в российские проекты? Этот сегмент жив?

— Жив, но тяжело болен. И находится где-то между реанимацией и палатой интенсивной терапии.

— В чем причина болезни?

— Мы все знаем про причины. То, как работают наши институты — законодательные, судебные, силовые — отпугивает инвесторов. Я уже не говорю о внешнеполитических проблемах. Многие крупные инвесторы, для которых Россия в плане бизнеса привлекательна, не решаются на инвестиции — их юристы видят риски в правоприменительной практике, регулировании иностранного участия и опасаются распространения «токсичности российских активов» на остальную их деятельность.

— Что вы как инвестор думаете о суверенном интернете? Как этот закон скажется на венчурном рынке?

— Я не могу комментировать эту инициативу, потому что не понимаю главной ее цели. Сейчас это преподносится как защита от возможного отключения России от Всемирной сети. Но вполне возможно, что мы сами захотим отключиться, и это подготовительная мера. Поскольку в мире еще не было прецедентов отключения извне, а прецеденты добровольного ограничения интернета были, второй вариант выглядит более правдоподобным.

— А как вы объясняете феномен Китая? Он в том же рейтинге Bloomberg на 12 позиций выше нас, ВВП растет год от года, несмотря на ограниченный интернет и в целом обособленную политику.

— Дело в том, что файрвол имеет идеологическую цель: он не отключает весь внешний интернет, а фильтрует его с целью цензуры. Отключаются только определенные сервисы: Facebook, YouTube и прочие. Это во-первых, а во-вторых, Китай сейчас — это гигантский рынок. В 2020 году там будет более 800 млн интернет-пользователей. Китаю намного легче существовать в ограниченном информационном пространстве, чем нам. К тому же тоталитарный режим после «культурной революции» Мао существовал намного дольше, чем жесткий период советской власти у нас. И то, что происходит сейчас, воспринимается китайцами как увеличение свобод. Там люди относительно недавно начали легально заниматься бизнесом, одеваться, как им хочется, ездить за границу. У нас в 1990-х и начале 2000-х свобод было побольше, поэтому нынешние изменения воспринимаются как откат и не способствуют развитию экономики.

— Громкое дело Майкла Калви (глава инвестиционного фонда Baring Vostok, арестован 16 февраля по подозрению в хищении 2,5 млрд руб.) повлияло на инвестиционный климат в стране?

— Конечно, это не добавляет позитивных сигналов для риск-менеджеров крупных иностранных фондов. Как следствие, страдает инвестиционный климат. Почему это делается — я не знаю. Могу предположить, но всё это будут конспирологические теории и догадки.

— А вы знакомы с господином Калви?

— Да, я хорошо знаю Майкла Калви. Наш фонд сотрудничает с Baring Vostok с 2000 года. Мы совершили семь совместных инвестиций. В «Яндекс» и Ozon вложились одновременно в 2000 году, в другие компании наш фонд инвестировал на ранних стадиях, а Baring Vostok заходил позднее, как в случае с онлайн-кинотеатром ivi.ru.

— Вы были в числе тех, кто ходатайствовал за перевод Калви под домашний арест?

— Я очень хотел, но ходатайствовать нужно было до суда, причем требовалось личное присутствие. Меня не было в Москве, я не смог. Но мы обменялись письмами. Я написал ему слова поддержки, он поблагодарил в ответ.

— Электронными письмами?

— Есть процедура: человек с воли может отправить электронное письмо, а человек под арестом пишет ответ от руки.

— Один из самых крупных венчурных инвесторов мира пишет письма от руки из российского СИЗО — это, конечно, сюрреализм. Как на вашу инвесторскую деятельность повлияли эти события?

— Нам несколько раз приходилось доказывать, что мы, как говорится, не верблюды, но в целом все заканчивалось хорошо. Думаю, спасает то, что мы начали инвестировать в зарубежные стартапы в 2011 году. Пять компаний, в которых мы были одними из первых инвесторов, стали многомиллиардными. Это одна компания в России — «Яндекс», одна в Европе — Delivery Hero и три в Америке — Epam, RingCentral и DataDog. Из них четыре провели IPO по оценке в несколько миллиардов долларов или евро. Data.doc — это частная компания, но уже многомиллиардная по оценкам. Вот этот track record (деловая репутация. — РБК), когда акционеры интересных нам компаний могут связаться с нашими портфельными проектами и узнать, как мы работаем, какую ценность несем, очень помогает. Пока что личная репутация перевешивает политические проблемы.

— В России действительно есть крупные инновационные бизнесы даже по мировым меркам. Но все они не выходят за пределы страны. Почему нам не даются международные проекты?

— Масштабироваться мы можем, но чтобы играть глобально, нужно быстро выходить на рынки США и Европы. А быстро зачастую не получается, потому что основатели компаний живут и работают на локальном рынке. Рабочий язык, как правило, русский. Пока «Яндекс» с блестящей технологией и сильной командой развивался в России, на большом англоязычном рынке лидерство захватил Google. Хотя есть примеры успешного развития российских компаний на глобальном рынке. Например, Revolut...

— Но ведь Revolut — проект хоть и с российскими корнями (основатель банковского сервиса Николай Сторонский — россиянин, выпускник МФТИ), но стартовал и развивается он в Лондоне.

— Да, и это как раз хорошо иллюстрирует проблему: показатель time to market (время, за которое продукт может выйти на рынок. — РБК) сейчас должен быть очень высоким, иначе возникнет конкурент, который с той же идеей завоюет большой рынок.

— Расскажите о своих недавних инвестициях.

— В прошлом году мы сделали около 20 инвестиций в разных странах. В России в марте этого года мы вложили $2 млн в платформу для кол-центров Dasha AI, которая автоматизирует не только поддержку, но и продажи. Новосибирская команда разработала очень реалистичного голосового робота на основе искусственного интеллекта — есть полное ощущение, что с тобой говорит человек. В отличие от других подобных проектов, Dasha умеет дискутировать с клиентом, уговаривать, перебивать, использовать слова-паразиты в умеренных количествах.

— На что еще вы обращаете внимание, принимая решение об инвестициях?

— Критериев много, но основных два. Первый — это, как я уже сказал, команда. Второе — потенциал масштабирования. Это зависит и от состояния рынка, и от конкурентной среды, и от амбиций. Важно понять, насколько высоко поднята планка мечты. Бывает, что проект перспективный и команда хорошая, но масштабных амбиций нет. Инвестиция будет неплохой, но крупную компанию мы с ними не построим.

— Какие сферы, на ваш взгляд, сегодня особенно перспективны?

— Мы делаем большую ставку на несколько ниш: это то, что называется healthtech — технологии в здравоохранении, foodtech — новые технологические бизнес-модели в еде, инновации в транспорте и логистике, в недвижимости. Мы традиционно сильны и продолжаем находить интересные проекты в более традиционных областях — big data, облачные решения, кибербезопасность и технологии управления сложными IT-инфраструктурами.

— От каких проектов из вашего портфеля ожидаете прорыва в ближайшее время?

— Сейчас в большом тренде sharing economy (экономика совместного потребления. — РБК). Мы видим, что новое поколение отказывается от владения дорогостоящими вещами в пользу аренды и подписки. У нас в портфеле есть немецкая компания Homefully, которая развивает модель coliving: предоставляет в долгосрочную аренду меблированные комнаты под ключ вместе с оплатой коммунальных услуг, интернета и уборкой. Английская компания Drover делает то же самое в сфере транспорта: предоставляет автомобили по подписке. То есть я владею автомобилем, допустим, все лето, а осенью меняю его на более подходящий. Сюда же можно отнести и нашу инвестицию в Urban Sports Club, который позволяет своим клиентам получить доступ к сотням спортивных клубов-партнеров в одной подписке. Такой мастер-абонемент.

— Ваша история поражает: хотя бы эпизод с отказом от пожизненной пенсии в PwC ради инвесторской деятельности. Но тогда принять такое решение было, наверное, легче, чем сегодня...

— Это было совсем не легко. Когда я в 1999 году решил вложить все свободные деньги в «Яндекс» и Ozon, последний торговал книгами, его выручка составляла около $40 тыс. в год, «Яндекс» почти ничего не зарабатывал и был не первым: впереди Rambler и Aport (поисковая система, запущенная в 1997 году, в 2000 году была выкуплена Golden Telecom и начала резко терять позиции. — РБК). Немногие понимали, что онлайн-сервисы изменят нашу жизнь, и никто не предполагал, что российские интернет-стартапы могут вырасти в гигантов с оценкой в миллиарды долларов.

— Вы часто говорите, что прожили несколько разных жизней — ученого, предпринимателя, инвестора, спортсмена. Какая следующая?

— Не знаю. Может быть, книгу напишу, семья и друзья меня к этому давно подталкивают. Но я не умею делать несколько больших дел параллельно, поэтому чтобы начать новую жизнь, нужно заканчивать эту. А я не готов. У меня много проектов, которые я не могу и не хочу бросать.